Пропотей. Убили гниду — поют панихиду. А может, плясать надо? Ну-ко, спляшем и нашим и вашим! (Притопывает, напевая, сначала — негромко, затем все более сильно, и — пляшет.) Астарот, Сабатан, Аскафат, Идумей, Неумней. Не умей, карра тили — бом-бом,
бейся в стену лбом, лбом! Эх, юхала, юхала, ты чего нанюхала? Дыб-дыб, дым, дым! Сатана играет им! Згин-гин-гин, он на свете один, его ведьма Закатама в свои ляшки закатала! От греха, от блуда не денешься никуда! Вот он, Егорий, родился на горе…
Неточные совпадения
Между тем все они уставили глаза
в стену или
в пол и, кажется,
побились об заклад о том, кто сделает лицо глупее.
Я вскочил на печь, забился
в угол, а
в доме снова началась суетня, как на пожаре; волною
бился в потолок и
стены размеренный, всё более громкий, надсадный вой. Ошалело бегали дед и дядя, кричала бабушка, выгоняя их куда-то; Григорий грохотал дровами, набивая их
в печь, наливал воду
в чугуны и ходил по кухне, качая головою, точно астраханский верблюд.
По одному наружному виду этого жалкого строения можно об заклад
побиться, что
в нем нет ни единой живой половицы, что
в щели
стен его дует, что на
стенах этих обои повисли клочьями.
Мне было стыдно. Я смотрел на долину Прегеля и весь горел. Не страшно было, а именно стыдно. Меня охватывала беспредметная тоска, желание метаться,
биться головой об
стену. Что-то вроде бессильной злобы раба, который всю жизнь плясал и пел песни, и вдруг,
в одну минуту, всем существом своим понял, что он весь, с ног до головы, — раб.
Через час мать была
в поле за тюрьмой. Резкий ветер летал вокруг нее, раздувал платье,
бился о мерзлую землю, раскачивал ветхий забор огорода, мимо которого шла она, и с размаху ударялся о невысокую
стену тюрьмы. Опрокинувшись за
стену, взметал со двора чьи-то крики, разбрасывал их по воздуху, уносил
в небо. Там быстро бежали облака, открывая маленькие просветы
в синюю высоту.
A Турчанинова между тем сидела
в доме Предварительного Заключения и иногда спокойно перестукивалась о товарищами и читала книги, которые ей давали, иногда же вдруг впадала
в отчаяние и бешенство,
билась о
стены, визжала и хохотала.
Конечно, у нее еще был выход: отдать себя под покровительство волостного писаря, Дрозда или другого влиятельного лица, но она с ужасом останавливалась перед этой перспективой и
в безвыходном отчаянии металась по комнате, ломала себе руки и
билась о
стену головой. Этим начинался ее день и этим кончался. Ночью она видела страшные сны.
— Погоди маленько, Глеб Савиныч: никак, здесь на кулачки
бьются! — воскликнул молодой мельник, подымаясь на носки и упираясь локтями
в стену спин, неожиданно преградившую дорогу.
Он посмотрел
в окно — за стёклами трепетало и
билось во тьме что-то бесформенное, испуганное; плакало, взвизгивая, хлесталось
в стёкла, шаркалось о
стены, прыгало по крыше.
Голубчик, не воюйте вы
в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не
бейтесь лбом о
стены…
И всё оттого, что я пегий, думал я, вспоминая слова людей о своей шерсти, и такое зло меня взяло, что я стал
биться об
стены денника головой и коленами — и
бился до тех пор, пока не вспотел и не остановился
в изнеможении.
Вернер снова пожал плечами и попробовал свой пульс: сердце
билось учащенно, но крепко и ровно, с особенной звонкой силой. Еще раз внимательно, как новичок, впервые попавший
в тюрьму, оглядел
стены, запоры, привинченный к полу стул и подумал...
Стоял я на пригорке над озером и смотрел: всё вокруг залито народом, и течёт тёмными волнами тело народное к воротам обители,
бьётся, плещется о
стены её. Нисходит солнце, и ярко красны его осенние лучи. Колокола трепещут, как птицы, готовые лететь вслед за песнью своей, и везде — обнажённые головы людей краснеют
в лучах солнца, подобно махровым макам.
И он, яростно плюнув
в сторону предполагаемого Павла Павловича, вдруг обернулся к
стене, завернулся, как сказал,
в одеяло и как бы замер
в этом положении не шевелясь. Настала мертвая тишина. Придвигалась ли тень или стояла на месте — он не мог узнать, но сердце его
билось —
билось —
билось… Прошло по крайней мере полных минут пять; и вдруг,
в двух шагах от него, раздался слабый, совсем жалобный голос Павла Павловича...
Сердце
билось,
в висках стучало,
в воображении рисовалась верхушка крыши и гребень
стены, потом заплаканное лицо матери, доброе лицо Гаврилова и его трое детей.
Бойцы, выстроившись
в две
стены, одна против другой, на порядочном расстоянии, долго стояли
в бездействии, и только одни мальчишки выскакивали с обеих сторон на нейтральную середину и
бились между собою, подстрекаемые насмешками или похвалами взрослых; наконец, вышел вперед известный боец Абдулка, и сейчас явился перед ним также известный боец Никита; татарин полетел с ног и вместо него вырос другой.
Поручик прошел за ней пять-шесть больших, роскошно убранных комнат, коридор и
в конце концов очутился
в просторной квадратной комнате, где с первого же шага его поразило изобилие цветущих растений и сладковатый, густой до отвращения запах жасмина. Цветы шпалерами тянулись вдоль
стен, заслоняя окна, свешивались с потолка, вились по углам, так что комната походила больше на оранжерею, чем на жилое помещение. Синицы, канарейки и щеглята с писком возились
в зелени и
бились об оконные стекла.
Милиционер ушел, за ним ушел и солдат.
В комнате было тихо, мухи
бились о пыльные стекла запертых окон. На великолепном письменном столе с залитым чернилами бордовым сукном стояла чернильная склянка с затычкой из газетной бумаги. По
стенам висели портреты и воззвания.
Андрей Иванович пролежал больной с неделю. Ему заложило грудь,
в левом боку появились боли; при кашле стала выделяться кровь. День шел за днем, а Андрей Иванович все не мог освоиться с тем, что произошло: его, Андрея Ивановича, при всей мастерской отхлестали по щекам, как мальчишку, — и кто совершил это? Его давнишний друг, товарищ! И этот друг знал, что он болен и не
в силах защититься! Андрей Иванович был готов
биться головою об
стену от ярости и негодования на Ляхова.
Она стала петь. Пела она цыганские романсы и с цыганским пошибом. Голос у нее был звучный и сильный, казалось, ему было тесно
в комнате, он
бился о
стены, словно стараясь раздвинуть их.
Теперь он спокоен, пока при нем говорят, производят шум, кричат, и он тогда прислушивается и ждет; но стоит наступить минутной тишине — он хватается за голову, бежит на
стену, на мебель и
бьется в припадке, похожем на падучую.
Поддержки нет. Бешено
бьются на
стене герои, окруженные полчищами врагов. Но иссякают силы. И вот мы видим: вниз головами воины летят
в пропасть, катятся со стонами по острым выступам, разбитые доспехи покрыты кровью и пылью… О позор, позор!
А что Толстой переживал
в душе за время своего сидения
в Ясной Поляне, это мы имеем возможность узнать только теперь, когда нам, по крайней мере,
в некоторой степени стали доступны его дневники и интимные строки из писем к друзьям. Мучительно читать их. Это какой-то сплошной вопль отчаяния человека, который задыхается от отсутствия воздуха,
бьется о
стены своей тюрьмы и не может вырваться на свежий воздух.
Он закрыл лицо руками, грудь его заколыхалась. Он уперся головой
в стену и беззвучно
бился… Лука Иванович подбежал к нему.
А я пойду
в дорогу одна, буду тосковать, буду
биться головой об
стену, но прошибу ее, найду «мой коммунизм».
Веревки на ней лопнули; она сгибалась
в кольцо, волною,
билась как рыба об лед, цеплялась ногами за
стену… казалось, всякая часть тела ее имела притягательную силу…
— Правда, миленький! Неразлучные мы с тобою. Это — правда. Правда — вот эти плоские мятые юбки, висящие на
стене в своем голом безобразии. Правда — вот эта кровать, на которой тысячи пьяных мужчин
бились в корчах гнусного сладострастья. Правда — вот эта душистая, старая, влажная вонь, которая липнет к лицу и от которой противно жить. Правда — эта музыка и шпоры. Правда — она, эта женщина с бледным, измученным лицом и жалко-счастливою улыбкой.
Помню, я даже
бился головою о
стены и часами лежал
в беспамятстве на каменном полу камеры; и
в течение некоторого времени, дойдя до отчаяния, отказывался от употребления пищи, пока настойчивые требования организма не победили моего упрямства.